В ворота павильона киностудии въехала с улицы бронированная военная агит-машина.
– Так! Ну-ка, вышли все быстро из студии, уроды! Я – спонсор показа!
В золочёном резном кресле сидел Режиссёр – в белом кепи, зрелый, импозантный, стильно одетый мужчина с перстнями на пальцах.
– Ефремовна, объясни мальчику, что спонсор нашего показа - проказа!.. – полуобернувшись в сторону броневика, он договорил: – Динь-динь? Или - до другого раза?..
Ассистент режиссёра Ефремовна, с прижатым к большой груди пухлым сценарием, сделала в сторону машины движение пальцами, будто повернула ручку выключателя.
– Чик, – броневик исчез просто, без затей.
– Всё! – хлопнул режиссёр в свои ладошки. – Ефремовна, приготовились к съёмке!
– Стригали куда-то ушли, Аполлон Давыдович.
– Так найдите. Или что, мне опять снимать пиджак и всё самому? Как всегда?
– Как всегда, Давыд Аполлоныч, миленький, как всегда.
– Ну, тогда так! – киномастер эффектно поруководил съёмочным процессом. – Поставьте на заднем плане Северный город! Сбоку - болотца. Сверху - чуть чухоненьких облачков! А снизу - позовите Чёрную Пургу, пусть пошаманит!.. – на съёмочной площадке и вообще, по всему свету раздались аплодисменты; из разных тёмных углов студии выкатились репортёры. – Ну, давайте, братцы, берите у меня интервью по-быстрому, – мэтр красиво сел обратно в кресло. – У меня однажды раньше была собака-братан, по кличке Амур. Не уберёг я Амурку, порвали его волки красные… Завёл я тогда с будущего лета на прошлую зиму другого пса-братана по кличке Б-мур, но и его не уберёг, порвал он серую футболку и убёг. Так Б-мур попал в МУР. Теперь, говорят, до генерала наверняка дойдёт. Будет в лампасах щеголять мой Б-мурка. Пока не попадёт к уркам. Я обещать вам ничего из новых шедевров не буду, но, всё-таки, попробую вчера снять этот фильм так, как завтра его уже снял. Всё! Мы с Ефремовной сейчас по грибы пойдём!
Помрежи подали ему полную корзину, и красавец высыпал её содержимое на пол. Бутафорские грибы с лёгким стуком раскатились по площадке. Репортёры ползали, собирая, и цепко зыркали глазами по сторонам. Режиссёр встал. Высок, красив! Ну, просто, как никогда!
– Ты где, мать?
– Да за маслёночек завалилась! – проскрежетал голос Ефремовны из-за расписанного осенним лесом задника. – Руку-то подай, Аполлонушка! В прорезь задника, меж берёзками, просунулась сухая скрюченная рука чёрно-коричневого цвета.
– Щас! – заливисто хохотал Режиссёр. – А то я вас с маслёнками этими не знаю!.. – репортёры, перестав на мгновение ползать, кратко поаплодировали. – Я лучше уж буду по-прежнему на опятах испытываться! А вот потом, коли, не помрём, сморчковаться наладимся ходить в лесок тот заповедный!.. – бесстрашно подошёл к заднику, который тут же ожил, и «вошёл» в лес…
Красота: рощица березнячка горела золотцем листиков, солнышко сверкало меж тоненьких беленьких стволов и веточек!..
– Ау-у!.. Причёску свою там не помяла часом?
Ефремовна вышла из-за дерева молоденькой щекастой девушкой-геологом:
– Ты смеёшься, Давидушка, с рыжиков-то или как? Забыл, что мы уж, поди, третий сентябрь подряд тибетимся – все бритовки мои, с войны ещё не обменянные, об ваши черепушки драмы нашей затупилися, к лешему!
– Нашла чего?..
– Мелочь всякая стелется, пан Волупан!.. – девица снова ушла в берёзы. – О!.. Нашла один волосиновик… Шаманка, лови!.. – мимо пробежал низкорослый местный житель, одетый по крестьянской моде конца 18 века: под мышкой - книжка, под другой - бубен ручной работы. – На бубён свой посади да наяривай, - к зиме корни с цветами выпустит…
Ефремовна с Режиссёром взошли на крутояр. Стремительно летели за их спинами облака.
– Это никак, пошту пролетаем?!! – всплеснула баба ладошками. – Ох-ти, горе моё тузлуковое, не поспею ж весточку в корзиночку бросить!.. – облака резко сменили направление полёта. – Эх! Проспала, голова садовая!.. А всё ты, ирод, - подначиваешь. Ты запишешь-нет меня, изверг?!
– Нет, Ефремка, – сев в траву, Режиссёр снял мокасины, – я ведь, что видел, что слышал, о том и записываю. Ничего не фантазирываю, ты же знаешь. Не пытай меня попусту, – он придвинулся к пеньку, достал карандаш. – Лучше глянь, что по правому борту промахиваем?
– А чего туды глядеть-то, Владимир Ильич? – старуха полезла в шалаш и достала из планшетки карту. – За поштой сразу вокзал с телеграфом и телефоном, а потом сто лет ещё будет в пустыне оазисом пахнуть, миражи моржами поползут да яблоньки зацветут червивые…
– Так уж прямо и червивые!
– Как есть все червивые, и не сомневайся, Гагарин ты мой!
– Да ты глянь, не ленись: это всё по левому борту тебе блазнит. Ну, глянь…
Ефремовна отодвинула в сторону часть задника с нарисованными облаками:
– Да гляжу уже, гляжу, Юрочка… Кремль какой-то.
Мимо проплывала станция. Внешний вид её был по тогдашней моде стилизован Кузьмичом под кремлёвскую стену: башни, рубиновые звёзды… всё светилось, переливалось…
– С зубчиками?
– А мне по бубну! По мне хоть с шурупчиками!.. – она наладила на нос очки с перевязанными изолентой дужками. – Не знаю, как их прозвище, только много их там, Юрок, твоих супчиков!..
Вся станция была в кишащем месиве опарышей. Но от обычных они отличались тем, что у каждого на пузе вместо чёрного пятнышка – золотисто-красный погончик.
– Что делают?
– Нет, уж от этого избавь. Хочешь, сам выясняй, если ты такой смелый! Ну что, тормозить?
– Да ты сдурела, старая? – оторвался Режиссёр от записей на пеньке. – И так горючки только в одну сторону дали, ещё с кремлями делиться, что ль?..
По кромке опушки еле-еле ползла телега, с впряжённым в неё Фаргипэ. Ефремовна и Режиссёр быстро догнали повозку, и Маэстро заорал в ухо Фаргипэ:
– Газу!
– То-то! – Ефремовна схватила вожжи, вытянула Фаргипэ вдоль спины. – Но, милая, ту-ту-у! – повозка с грохотом неслась по полю, а бабка вопила во всё горло. – Пока-а, Кремлю-юка-а-а!.. – и вдруг запела, дребезжа голосом и не жалея его. – А-а -атпустила б ты меня, Земля!.. Мля!.. То ли это смех? – грех!.. То ли это плач? – кляч!..