-- Имейте совесть, господа! Сегодня такой знаменательный день! Сегодня праздник, а вы?
Люди успокоились только, когда Розенгаузу подсунули громкоговоритель:
-- Друзья, мы понимаем вашу горечь, ведь сегодня вы отправляете своих сыновей на войну. Это очень тяжёлый и ответственный момент как для вас, так и для нас. Но тем не менее. Пожалуйста, сдерживайте ваши эмоции. Я прошу вас подумать о том, какие чувства будут вас переполнять, когда ваши отпрыски принесут в своих руках долгожданную победу, когда они, пройдя огонь и воду, преодолев миллионы трудностей на своём нелёгком пути, сумеют-таки одолеть нашего общего врага. Когда он будет повержен, буквально уничтожен вашими же собственными сынами. Знайте, что наше славное отечество не останется перед ними в долгу, оно сполна отблагодарит их за то великое и правое дело, которое предстоит совершить им. Подумайте, насколько наша родина будет им благодарна, каких почестей удостоит она своих героев! Так что не плачьте, опять призываю я вас. Вы будете по-настоящему гордиться своими сынами, обещаю. Ну а сейчас нам пора в путь. Я обещаю так же, что мы будем сражаться честно и смело. Будем битьс
я до последней капли крови, никого и ничего не пожалеем мы, только бы наша родина в конце концов вдохнула запах свободы.
Тут красногвардейцы громко продекламировали хорошо заученный текст:
« Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся!
Что не порвёмся, что прорвёмся!»
И опять:
« Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся!»
Эта речь произвела должное действие на присутствующих. Они вновь закричали «Ура!». Вы знаете, я тоже купился на это.
Последний раз солдаты помахали своим сородичам, попрощались на словах. Ну а потом под бурные овации и восклицания направились внутрь вагона.
Толпа тут же нахлынула ко входу. Розенгауз учтиво отпихивал людей.
-- Всё, Васька, трогай! Трогай, а то они нас до завтра не отпустят!
Машинист, по имени Василий Жмень, послушно дал гудок. Дверь вагона закрылась, и поезд с характерным шипением тронулся.
Люди побежали вслед за набирающим скорость поездом. Стучали кулаками по вагонам. Продолжали выкрикивать победоносные лозунги. Но вскоре поезд разогнался настолько, что поспевать за ним уже не представлялось никакой возможности. Вдалеке виднелся лишь последний вагон, постепенно превращающийся в небольшое серое пятнышко.
Все стояли и заворожено глядели на это самое пятно. Пятно, воплощающее в себе всю силу и мощь русской красной армии, её непоколебимость и справедливый смысл… Пятно, стремительно увозившее ещё молодых и совсем юных храбрецов навстречу новым и поистине тяжёлым испытаниям…

...Джон Розенгауз являл собой фигуру необыкновенную: он был сыном отца – еврея и матери-африканки. Как так вышло, оставалось загадкой даже для него самого, но, тем не менее, он был безгранично благодарен своим родителям за то, что они произвели его на свет. Ибо Джон обладал редкостным умом, свойственным, как и полагается, всем евреям, да к тому же ещё и недюжинной терпеливостью, так когда-то понадобившейся рабам с чёрного континента. Служил в красной армии он совсем недавно, однако умудрился уже в свои 25 лет получить звание капитана. Естественно, здесь не обошлось без расчёта и смекалки, но Джон привык всегда добиваться намеченных целей и никогда не проигрывал. Обязательно нужно добавить, что сей человек законно слыл общим любимцем среди своего окружения и считался одним из лучших офицеров по праву.
-- Ну и как себя чувствуете, бойцы? – весело обратился он к солдатам, уже занявшим каждый своё место в вагоне. Те не ответили ему, но на их лицах Розенгауз отчётливо проичитал «Зашибись», это его успокоило внешне, но никак не внутренне:
-- Ну а чё молчите? Воды в рот набрали что ли? Едрёна-батона, мож обоссались все уже, а? Мы ж только отъехали. – Розенгауз улыбнулся после этой фразы своей козырной улыбкой, которая умела разрядить любую обстановку.
-- Нет, товарищ капитан. Я, по крайней мере, сухой! – сказал один из бойцов.
Розенгауз громко расхохотался.
-- Как звать-то? – сквозь смех спросил он.
-- Тук Трифонофф, -- немного сконфузившись ответил тот.
-- Хорошее имя, хорошее, - ответил Розенгауз, продолжая смеяться.
Трифонофф застенчиво опустил глаза. По лицам остальных пробежали лёгкие ухмылки. Вероятно, каждый подумал про себя: « Ты на своё посмотри, козёл.»
-- Ды ничаво, -- похлопал по плечу Тука Розенгауз, потом обратился ко всем:
-- Ну дык что, знакомиться будем, едрёна-батона?
Всё-таки он умел производить положительное впечатление. Причём делал это как-то сразу. Ему удавалось моментально расположить к себе кого угодно -- хоть чёрта, хоть дьявола, поэтому и этот случай оказался не исключительным.
Ещё Джон имел привычку выделять. Он словно сортировал людей по полочкам, естественно вначале он смотрел на своих подчинённых как на единообразную людскую массу, но затем, хорошо присмотревшись, уже буквально через полчаса общения понимал, кто чего стоит. Это было ещё одно его замечательное качество.
Сразу ему приглянулись трое. Это Ник Конопатенко, ведущий, Грум Бачило и Алексендер Дер Вильгеншнауцер, но мы для удобства будем называть его просто Alex.
Вот как схематично обрисовал главные качества этой тройки Джон:
«Ник Конопатенко. Хороший малый. Обладает редкостной сноровкой для своих лет, внешне спокоен, сразу видно – глубокий рационалист.
Грум Бачило. Не обделён холодной расчётливостью, в меру размерен, умён. Такого можно поставить решать задачи особой важности.
Alex. Притворяется простаком, на самом же деле глаза у него хитрющие. Хороший дезорганизатор. Или death. Посмотрим».
Такие выводы сделал про себя Джон Розенгауз, рассматривая своих подчинённых. Остальные же явно не входили в его планы – обычные отморозки, тупо нахлобучившие на себя шинели с ярко красной меткой на лбу.
«Прилепили бы лучше к жопе, мудилы, оно бы там точно к лицу вам было».
Солдафоны быстро привыкли к своему командиру. Под весёлый стук колёс и его смех они совсем забыли про то, КУДА, собственно, направляются.
- Едрёна- батона – ( это было скорее любимое высказывание капитана) – А вы, я гляжу, уже освоились, а? Партизаны? Очччень хорошо. Теперь поведайте-ка мне дураку, какого хрена вы сели со мной в этот поезд, а?
Взгляд капитана выражал в этот момент не то, что бы потаённую недоброжелательность, но от него явно повеяло вдруг чем-то таким нехорошим и на удивление подозрительным, что красногвардейцы вдруг притихли.
-- Да ладно, шучу! – расхохотался опять Розенгауз.
( Всё-таки тёмный цвет его лица и курчавые волосы не давали гвардейцам полного релакса перед своим командиром, он их смущал где-то на уровне подсознания).

Однако заданный к его глубокому удивлению вопрос не остался повисшим в воздухе. Кто мог знать, что это была обычная проверка на сообразительность. И Розенгауз в очередной раз убедился, что не ошибся в выбранных им людях.
-- Я лично хочу самореализоваться, товарищ капитан, -- подал вдруг голос Ник Конопатенко.
-- Поточнее, пожалуйста, если можно, -- серьёзно сказал Розенгауз, глядя ему прямо в глаза.
-- Поточнее, это примерно так: мой отец, дед, мой прадед, и ещё чёрти знает, сколько их там в моём генеалогическом древе, всегда, сколько я их помню, любили пить самогон. Все без исключения. Я рос, постоянно подвергаясь этому негативному влиянию с их стороны, этому чрезмерному и грязному действу, именуемому попросту деградация (вероятно, он хотел сказать degradation, но постеснялся пока показывать свою выдающуюся образованность простого деревенского парня). Поверьте, товарищ капитан, я за свою жизнь насмотрелся дерьма столько, что если бы принялся выгребать его лопатой, то мне бы понадобилось ещё как минимум две таких жизни. Но моё сознание подсказывало мне, что пить водку – не моё призвание, я это видел уже потому, что непреодолимая тяга к новым знаниям не покидала меня ни на секунду. Мой отец так и не научился читать, зато я прочёл к данному моменту по меньшей мере тысячу книг. Я изучал труды Ницше и Канта, Локка и Хайдеггера. Из лирики мне были близки Шекспир, Блок и Маяко
вский. Я с особенным вожделением впитывал в себя Толстого и Достоевского, и вы знаете, товарищ капитан, именно они помогли мне выбрать правильный путь. Я знаю это также хорошо, как знаю то, что мы все с вами – одного поля ягоды, взращённые у изголовья силиконовых фрустраций. Я знаю, что не ошибаюсь. Мой трезвый и ясный ум постоянно говорит мне, что я избранный сын прогрессивного капитализма, овладевший инертным искусством технократии. Мои способности выходят далеко за рамки перцептивного мироощущения, дрейфующего между едва уловимыми гранями нонконформистской школы, которая безвозвратно канула в самую глубь поверженного снобизма. Гуссерля говорил, что «законопатить человека можно только одним способом -- всадить ему в грудь долговязую идею равенства». Я с этим не согласен, товарищ капитан. Моё внутренне «ЭГО» отстоит крайне далеко от этого мнения, поэтому я хочу доказать, что Гуссерля был не прав, он просто обманывался, как ребёнок. Я хочу одной силой революции показать свой
протест лжелейбористским знаниям, вот в чём я вижу своё предназначение, товарищ капитан.
Ник заткнулся также неожиданно, как и начал говорить.
По Розенгаузу нельзя было сказать ровным счётом ничего, но опять же только внешне. Внутри он весь кипел: « Что?.. что он там сказал насчёт этого… нонконформизма?» -- подумалось ему в этот момент.
Все молчали, не зная, что им делать. То ли смеяться, то ли сохранять серьёзное спокойствие. Каждый чувствовал, что нужно показать свою грамотность, выделиться, чтобы потом быть на хорошем счету у капитана, но как ИМЕННО это сделать, никто не знал.
-- А вот я… -- вдруг подался чей-то голос.
-- Тихо, -- резко гаркнул на него Розенгауз, даже не повернувшись. – Что ж Ник, твои доводы верны, но позволь спросить, если, конечно, ты не против?
-- Я весь во внимании, товарищ капитан.
-- Если, как ты говоришь, при всей утопичности позиционального учения выход кроется только в нейтрализующей роли революции (в чём ты отчасти прав, смею признаться), то каким же образом будет возможным воплотить в жизнь энергию Противостояния, когда ни у тебя, ни у меня для этого не сложилось никакого хоть сколь вразумительного подспорья?
-- Зато есть первичность цели, проявляющаяся в чёткой концентрации Верхних умов, как считаете, товарищ капитан? -- весело выпалил Конопатенко.

Розенгауз задумался лишь на секунду:
-- Возможно, -- был его ответ, -- Но здесь есть одно весьма существенное противоречие, касающееся именно довода об «избыточном суверенитете». Суть его в плебействующих сгустках пропагандизма, он настолько охмурил низшую сферу, что у неё нет никакой возможности для самоликвидирующего пантеизма, а это может плохо сказаться на приросте валового сегмента, как ты считаешь?
-- Товарищ капитан, вы абсолютно правы, однако, я вижу выход в неперебойном прессинге умов, он должен продолжаться, по моему мнению, ещё года три, тогда, возможно, и наступит закономерное отмирание пустозвонных процессов в Системе. А это немаловажно при нынешней шерпотребности действующего аппарата.
-- Да быть такого не может, -- вскричал вдруг Джон Розенгауз. – Послушай, если мы все как один будем свято следовать мистическим учениям о передовой субординации, то скажи мне на милость, когда же проявится настоящий капитальный прирост линии Свободы? – Розенгауз крепко сжал зубы. На его лбу выступили крупные капли пота. Обстановка накалилась, трудно было даже предположить такой поворот событий каких-нибудь пять минут назад.
Вид Ника Конопатенко, однако, оставался невозмутимым.
-- Товарищ капитан, при всём к вам уважении, позвольте задать вопрос и вам?
-- Ну?
-- Скажите, будьте любезны, а если вам вдруг придётся очутиться вне прострации глобалистского Откровения, скажем, примкнуть к левому крылу, вы тоже будете пессимистично декларировать о судьбе христианской догматики?
Всё внимание солдат ежесекундно устремилось к их капитану, они хоть и не понимали мозгами всей сути разгоревшегося перед ними спора, но зато явственно ощутили масштабность серьёзности сложившейся ситуации. Это было хорошо видно по Розенгаузу, он готов был вот-вот взорваться. Его чёрное лицо в миг окрасилось в бордовый цвет, послышался хруст сжимающихся кулаков.
Неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы грозность сложившейся обстановки не нарушил громкий звон баяна.
Серж Гулякин решился вдарить в меха. Весёлый малый, а главное – добрый, поэтому и нашёл, что противопоставить двум спорщикам.
Он весело запел:
«Не забуду , не забуду, не забуду
Мать родную, Мать родную.
Гадом буду, балабуду,
Не забуду, не забуду».
Голос у паренька был что надо, полился из него живительной влагой на всё пространство вагона, заполнил его цветастыми лучами, теперь ни о какой ругани не могло быть и речи. Солдаты тут же отреагировали, стали прихлопывать и потопывать в такт зазвучавшей музыке.
-- Ладно, -- махнул рукой Розенгауз, -- Я думаю у нас ещё выдастся минутка-другая, чтобы поговорить, а? Едрёна-батона?
-- Непременно!
Поезд потихоньку набирал обороты. Незаметно сумерки легли на бесконечные поля и равнины, окунули в свои чары леса и луга, сделав это осторожно, незаметно. Всё живое послушно притаилось, замерло. Тишина и спокойствие воцарились на всей матушке-земле, и лишь изредка издаваемые гудки паровоза вперемешку со звуками выпускаемого пара разрывали эту благодатную глушь спящей природы.
Уже вскоре и совсем стемнело. Солдатам было приказано спать. Предварительно поев хлеба с солью и луком, покурив махорки и поболтав о том о сём, они улеглись по своим койкам. Качаясь вместе с вагоном, они быстро заснули, убаюканные песней железных колёс.
Только капитан Джон Розенгауз бодрствовал. И не случайно. У него было ещё одно очень важное дело, которое он попросту не мог не выполнить.
Около двух часов ночи он вдруг встал со своей койки, протёр глаза, а после медленным и размеренным шагом направился к двери перехода в голову поезда. Возле неё остановился, зажёг спичку и поднёс её к часам. Увидев, сколько показывают стрелки на новеньком Rollеx'e, Розенгауз улыбнулся, но в этот раз какой-то совсем другой, не свойственной ему улыбкой. Не долго думая, он покинул вагон со спящими красногвардейцами и перешел в паровоз. Жмень, уже изрядно подвыпивший, весело поприветствовал своего начальника.
-- Ну как, скоро? – тут же поинтересовался Розенгауз.
-- Скоро, товарищ капитан, скоро. Вон видите тот лес?
-- Ну, вижу!
-- Вот его проедем и там сразу. Километра два ещё!
-- Отлично. Он точно не подведет?
-- Зуб даю, -- щёлкнул по своей прокуренной пасти машинист. – А-а…Товарищ капитан, вы это… того… принесли?
Розенгауз неодобрительно взглянул на Жменя.
-- Да послушай ты, тебе чё мало? Вон на ногах еле держишься, а нам ещё сутки пилить, едрёна-батона! Угробишь на хер!
-- Да не угроблю, -- тут же принялся оправдываться Жмень. – Я вам честно говорю, я как того.., дык енто, лучче веду, ей-богу! – и он опять щёлкнул себя по зубу.
-- Да чёрт с тобой, -- Розенгауз достал флягу из внутреннего кармана и протянул её Жменю: -- На, только не переусердствуй.
-- Что вы, я чуть-чуть совсем, -- Васька ловко откупорил флягу, немного поболтал содержимое, словно определяя количество налитой жидкости, затем присосался к горлышку.
-- Но-но-но, --прокричал Розенгауз, пытаясь отнять сосуд с бесценным содержимым, когда Жмень уже сделал явно больше трёх глотков. – Харе, дядя. Едрёна-батона, ты хоть ваще соображаешь, чё делаешь, а, твою мать?
Жмень лишь тупо кивнул на это как нельзя кстати пришедшееся замечание, сказав лишь: «Кусачая», на что Розенгауз автоматически ответил:
-- А ты что думал? Absent, это те не хухры-мухры.
-- А…Понятно.

Аркадий Дуркин всю жизнь проработал стрелочником. Эта профессия была им освоена блистательно. Никто во всей округе не мог похвастать таким потрясающим умением переводить стрелки, как это умел делать он. Естественно, гордости не было предела, правда, за эти сверхчеловеческие способности ему, к сожалению, частенько приходилось расплачиваться. Синие бланжи редко сходили с его лица, нос, тот вообще ломался за жизнь не меньше сотни раз, однако всё это были сущие пустяки. Дуркин вовсе не отягощался жестокими страданиями от этих побоев, ибо весь смысл своей интересной жизни видел в непрерывном совершенствовании, а что могло этому помешать? Он бесконечно верил, что его дар – это дар свыше, за который он будет вознаграждён по праву, поэтому об отказе от своего любимого дела не могло быть и речи, тем более, что ничего другого-то он вовсе и не умел.. Мало того, Дуркин слыл человеком весьма ответственным, уж если кто попросит перевести стрелки, то кто, как не Аркадий выполнит данную про
сьбу со всей серьёзностью и строгостью. На него действительно можно было положиться, и все это знали.
Жмень долго не думал, кого выбрать из своих друзей-стрелочников, так как более подходящей кандидатуры найти попросту не представлялось возможным. А дело крайне важное и срочное. Договориться с Дуркиным не составило труда, единственное, что он попросил взамен на выполненную просьбу, так это литр самогона. Видимо, счастье существования данного персонажа всё целиком помещалось в мутной бутылке с дремучей жидкостью. (Честно говоря, для Жменя тоже).
Всё было давно договорено. В 2.30 ночи Дуркин уже сидел возле развилки железнодорожных путей. Его деревня находилась как раз на периферии, так сказать, на распутье. Всего в каком-нибудь километре от его дома главная железная дорога страны отпускала от себя ещё одну младшую сестру. Эта самая сестричка резко отделялась от старшей и, круто повернув, уходила градусов на 90 в южном направлении. Практически никто не знал, что данный факт имеет место. Ни на одной карте страны этих путей не существовало, и лишь самые посвящённые о них имели представление, но особо не интересовались. Кому в то время могло быть дело до какой-то необозначенной нигде развилки, ведь в стране гремела революция. На такие мелочи просто никто не обращал внимания.
Так вот, Дуркин получил конкретные указания: проходящий на этом месте 13 октября поезд перевести на южный путь и сделать это около 2.40 – 2.45 часов по московскому времени в немедленном порядке.
Предвкушая, какую пируху закатит Аркадий, он естественным образом согласился без лишних колебаний. Надо же, целый литр лишь за то, чтобы колупнуть железным ломом где следует. От такой авантюры отказался бы разве что сумасшедший, а так как Дуркин под данную категорию явно не попадал ( в этом он был уверен абсолютно точно), то и никакой проблемы настоящая просьба для него составить не могла.
Он тихонько сидел у развилки, потягивая скрученную самокрутку, и совершенно не обращал внимания на зловещую луну, выглядывавшую из облаков. Только слух его работал как положено, улавливая лёгкий шелест травы да трескотню дальних деревенских костров.
Вскоре послышался нарастающий шум. Это заставило Аркадия подняться на ноги. Уже через минуту впереди появился свет. Дуркин улыбнулся и вышел на колею поприветствовать приближающийся поезд.
-- Это он? – поинтересовался Розенгауз, увидев очертания человека, отражённые от пучка света паровозных фар.
-- Он-он, -- проснулся Жмень. (Да, представьте, он спал).
-- Может, затормозишь? – грубо пробасил Розенгауз.
-- А как же?! – Жмень резко опустил рычаг до упора.
Расчёт его оказался на удивление верным, и это не смотря на дозу принятого алкоголя. Поезд затормозил в метре от развилки.
-- Здравия желаю, товарищи! – прокричал Дуркин и подбежал к поезду. – Да здравствует революция!
- Да не кричи ты так, -- недовольно огрызнулся Розенгауз, спрыгивая с подножки паровоза. Затем проговорил уже гораздо тише:
--Всё готово?
-- А чё тут готовить, оно ж того… раз… и готово.
-- Отлично. – Розенгауз полез во внутренний карман своей шинели. – Держи.
Дуркин с нескрываемым удовольствием взял обёрнутый в газету бутыль. Понюхал.
-- Свежий? – недоверчиво спросил он.
-- Свежий, свежий, -- улыбнулся Розенгауз и, как водится, похлопал мужика по плечу:
-- Ну а теперь за дело, брат, торопиться надо.
-- Ды конечно, конечно! – радостно пролепетал Дуркин, затем, аккуратно положив бутыль на землю, подошёл к развилке. Закатил рукава, взял лом.

Розенгауз возбуждённо сопя, наблюдал за очумелым мужиком. Тот же спокойно вставил лом между рельсами, так же спокойно надавил на него всем своим весом. ( Мы уже говорили, что дело это для него было привычное, однако рельс не поддался с первого раза).
Розенгауз весь напрягся, даже закрыл глаза, лишь слушая, как Дуркин кряхтел над ломом.
И всё же у него получилось: когда Розенгауз уже с открытыми глазами стоял напротив него, дело было сделано. Рельсы передвинулись.
-- Всё, товарищи, проезжайте! – с чувством выполненного долга прокумекал Аркадий.
Розенгауз ничего не ответил, лишь махнул рукой Жменю, чтобы тот перевёл поезд на другой путь. Жмень тут же принялся выполнять отданный приказ: паровоз и прикреплённые к нему пять вагонов, успешно преодолев развилку, оказались на соседних путях. Когда последний вагон пересёк стрелку, поезд остановился.
Розенгауз, однако, не поспешил в вагон. Его недавно сказанные слова о недостатке времени словно и не были произнесены. Он явно не торопился. Складывалось громоздкое впечатление, что он хотел ещё что-то сообщить Дуркину, что-то такое важное и необходимое, от чего просто немыслимо было отказаться. Лицо его вдруг стало каким-то озабоченно-смурным. Печать непробиваемой задумчивости отразилась на нём, а глаза покрылись неестественной коркой безразличия. Розенгауз тревожным истуканом стоял и сумрачно глядел на обрюзгшую фигуру Дуркина, траурно вырисованную кистью ночной красоты.
Аркадий же воспринял это как совершенно закономерный факт, да и какая ему разница, ведь то, ради чего он здесь находился, уже полностью принадлежало ему, а всё остальное его просто не волновало.
-- Замкни обратно, будь добр, -- ледяным и дребезжащим голосом произнёс Розенгауз, продолжая стоять совершенно не шевелясь.

-- Пожалуйста, -- Дуркин поспешил исполнить своё последнее, как он надеялся, поручение.
Уже после того, как рельсы вновь вернулись на место, а лом был выброшен, Дуркин наконец подошёл к своему бутылю. Нагнулся и, подняв его, прижал что было мочи к груди. Лицо его выражало трепет безграничного счастья, опьянявшего его, наверное, не меньше, чем любая доза самогона. Аркадий повис в небытии, его глаза сомкнулись, повинуясь чарам глубокого до безобразия транса. Весь мир стал для него недосягаемым и провалился куда-то далеко-далеко, время остановилось, всё замерло в едином чудодейственном вдохе, вобравшем в себя энергию вседозволенного рая, тело сковали тёплые фибры удовольствия, а после, собравшись в сладчайшие сгустки, понеслись по нему зубодробильной пульсацией, быстро-быстро, туда, где вопрошая и трепеща, ожидал их измученный мозг.
Картина трогательная, можете себе представить, насколько. Казалось, уже ничто на свете не в состоянии разрушить маленькое счастье маленького человека, никакая сила, никакое обстоятельство. Однако, это было не так. Улучив подходящий момент, Розенгауз вновь потянулся во внутренний карман шинели. Но не за папироской и не за очередной бутылкой самогона.
В ту же секунду в его руке возник пистолет, который незамедлительно направился на Дуркина. Ни тени жалости, ни сострадания не мелькнуло в глазах Розенгауза. Его лицо оставалось по-прежнему каменно-спокойным, не выражающим абсолютно ничего. Всем его существом овладела всеобъемлющая мощь хладнокровия, которая с невиданным упорством прорвалась в самые потаённые глубины его потрепанной души.
-- Да упокоит бог твою душу! Аминь! – еле слышно выдавил из себя Джон и уверенно нажал спусковой крючок.
Пуля прошла навылет. Через сердце. Дуркин лишь несколько дёрнулся, из уст ужасающим комом вырвался глухой хрип, а затем уже практически мёртвое тело свалилось на мелко посыпанную щебёнку, мгновенно окрасившуюся в грубовато настойчивый бордовый цвет.
Дуркин застыл лёжа на спине, его бездонные серые глаза устремились в звёздное небо совсем, как живые. Луна, уже не такая зловещая, отразилась в них не надолго, а потом исчезла, спрятавшись за облаками, и теперь, вероятно, не скоро вернётся. Ветер слегка поиграл с его волосами, поласкал ещё розовые, не успевшие остыть щёки и тоже, уподобившись ночной красунье луне, скрылся во мраке.
И тем не менее Аркадий выглядел счастливым, даже теперь, ведь его руки по-прежнему сжимали этот бесценный подарок судьбы, заслуженный им честно и справедливо. Он всё так же, как и раньше улыбался своей глупой и добродушной улыбкой.
Джон Розенгауз ещё некоторое время постоял молча, о чём-то подумал. Последний раз взглянул на стрелочника и, сохраняя чёрствое выражение лица, быстрым шагом направился к поезду…
Жмень дал длинный гудок и они тронулись…

Продолжение следует...